Тимофей Бордачев: «Страны ЕАЭС изжили постсоветскую модель отношений»

На уходящей неделе состоялся первый в этом году Межправительственный совет Евразийского экономического союза. За столом переговоров случился публичный спор премьер-министров Беларуси и России. Что стоит за пикировкой – накопившееся раздражение или глубинные сдвиги в ЕАЭС в целом? Зачем государствам-участникам евразийская интеграция? В чем ее основные недостатки и как их преодолеть?

Чтобы разобраться в хитросплетениях сложившейся ситуации «Евразия.Эксперт» встретился с одним из ведущих российских экспертов-международников, директором Центра комплексных европейских и международных исследований ВШЭ, руководителем евразийской программы Валдайского клуба Тимофеем Бордачевым. Его опыт многолетнего изучения европейской интеграции и международной торговли позволил затронуть не только внутренние проблемы ЕАЭС, но и поговорить о том, как вести дела с Китаем и чему поучиться у Евросоюза.

- Тимофей Вячеславович, критики евразийской интеграции нередко указывают на огромные размеры России, у которой нет «равновесных партнеров» в Евразийском экономическом союзе. Не в этом ли корень проблем, с которыми сталкивается объединение?

- У нас пока интеграция крайне неравновесная в соотношении сил, и наши оппоненты совершенно правильно обращают на это внимание. От этой физики нам никак не уйти, поэтому мы должны эту физику как-то цивилизовать, цивилизовать отношения в рамках того неизбежного расклада сил, который мы имеем. Развитие евразийской интеграции должно идти не только за счет традиционных двусторонних постсоветских отношений и методов, а через институты, через общее право. При этом суть может не меняться, должна меняться организация, способ ведения дел.

Естественно, Россия обязана помогать своим партнерам по евразийской интеграции просто потому, что Россия извлекает наибольшие выгоды в долгосрочной перспективе. Но она не должна этого делать в дикой постсоветской манере прямых трансфертов, основанных на неких личных отношениях. Она должна это делать, создавая вместе с союзниками общие институты, которые будут помогать им отстаивать права, в первую очередь, в сфере внешнеторговых переговоров.

- То есть добровольно ограничивать свою власть в пользу партнеров?

- В пользу собственной безопасности и в пользу экономического развития. Никакое государство ничего не делает в пользу других. С моей точки зрения, любые действия продиктованы поиском собственной выгоды. Это нормально и ответственно по отношению к [собственным] гражданам.

- Конфликт в российско-белорусских отношениях – следствие этой трансформации? Что происходит?

- Я не могу оценивать природу российско-белорусских отношений просто потому, что не являюсь специалистом по российско-белорусским отношениям. Я могу со своей точки зрения, как человек, который много лет занимался и продолжает заниматься вопросами европейской интеграции, оценивать, к чему этот политический кризис, который происходит сейчас, может нас привести.

Здесь есть два сценария: один – плохой, другой – хороший. Плохой сценарий – если у нас не получается цивилизованно выйти из советской модели отношений, и наши внутренние структурные ограничители этому препятствуют. Тогда мы начинаем постепенно сползать к пародии на то, что возникло в отношениях России и Украины. Это один выход.

И второй выход – если мы постепенно из личностной плоскости сдвигаем эти отношения в область взаимодействия через институты. Я не ставлю под сомнение, что Россия должна помогать экономическому развитию своих партнеров по евразийской экономической интеграции. Это является важной задачей России, поскольку может, должно и будет обеспечивать ее безопасность, будет служить дополнительным стимулом для экономического развития.

Но только делать это нужно не напрямую, не «чемоданами», как мы это привыкли – дешевыми энергоресурсами, а созданием инструментов для увеличения объемов их внешней торговли, продвижения их интересов на внешних рынках через институты евразийской интеграции.

Предположим, что этот кризис означает, что Россия и Беларусь изжили существовавшую модель. Но сейчас у нас есть институты, которые позволяют перейти к более цивилизованной модели отношений, а не скатиться в ту ситуацию, которую мы имеем в отношениях России и Украины.

- Почему этот переход сопровождается кризисом, если он в интересах обеих сторон?

- Поскольку это отказ от прежней модели, от прежнего способа относиться друг к другу, естественно, это кризис. Это непривычная ситуация для нас, к которой надо адаптироваться. Я думаю, что те эксцессы, которые мы наблюдали последние месяцы, та напряженная риторика, которую мы слышим, означает, что уже есть понимание того, что так, как жили, уже жить нельзя; но нет полного понимания того, как жить дальше. Это причина кризиса.

- В Казахстане тоже могут быть опасения, что сегодняшний российско-белорусский кризис может перекинуться и на российско-казахстанские отношения …

- Но там отношения все-таки другие. Там другие экономические интересы. В отличие от Беларуси Казахстан, как и Россия, является производителем и крупным экспортером энергоресурсов. Как и Россия, Казахстан пытается создать для своей экономики новую дополнительную опору. Казахстан находится в поиске. Пока заметны сложности и отсутствие явного прогресса. Поэтому я не думаю, что мы здесь можем рассматривать все случаи отношений совершенно одинаково.

- Часто можно услышать критику, что в ЕАЭС недостаточно развивается торговля, по крайней мере, в денежном выражении. Может быть нужен какой-то флагманский проект? Созданный таможенный союз важен для экономик участников, но эффект роста сейчас не так заметен, как в первые годы после запуска ТС...

- Насколько я понимаю, сейчас и в Евразийской комиссии, и в правительствах, по крайней мере, в российском правительстве, есть понимание необходимости какого-то флагманского проекта.

На пути к подписанию договора [о ЕАЭС] в 2014 г. была проделана большая работа и [ощущалось] серьезное движение вперед. Но естественно, сейчас нужно придумать что-то новое, некий новый проект, который бы не отменял, а дополнял достигнутое. Возможно, в транспортной сфере, сфере энергетики, в области цифровой экономики. Это крайне перспективно. Может быть, в области внешнеторговой политики – это сложнее, но не менее необходимо.

- Вы имеете в виду консолидированный выход на внешние рынки?

- Способность сделать внешнеторговые переговоры не только инструментом снятия тарифных ограничений, но и инструментом продвижения продукции стран-участниц союза на внешние рынки. Помимо снятия исключительно тарифных барьеров. Вопросы инвестиций, размены по части допуска на рынок.

Предположим, мы делаем свободную зону с условным Сингапуром или Малайзией, открываем им серьезные рынки в какой-то интересной для них сфере, но они покупают белорусские трактора или казахстанскую продукцию.

В современном мире торговая политика не может быть ограничена вопросами исключительно торговли. Это более широкий спектр сюжетов и разменов, которые осуществляются в рамках внешнеторговых переговоров.

Давайте вспомним расширение Европейского союза 15 лет назад. В Копенгагенских критериях готовности стран-кандидатов к участию было черным по белому написано, что объем их торговли со странами, уже являющимися членами Союза, должен превышать объемы торговли с внешними партнерами. Такая «рыночная» экономика от слова «никакого рынка».

Мы же не могли представить себе, что при вступлении Кыргызстана или Армении в Евразийский экономический союз от них законодательно требовалось бы сократить свою торговлю с кем-то и нарастить с нами. Это же абсурд. А там это было директивно.

- Зато эффективно…

- Это эффективно, но это был совершенно нерыночный механизм, противоречащий всему на свете. Но мы так не могли делать. Четыре страны ЕАЭС – члены ВТО, существуют в режиме огромного количества ограничений, накладываемых участием в ВТО.

Коллеги из Евразийской экономической комиссии мою позицию знают, я за это их критикую. В отличие от Европейской комиссии, которая уже, наверное, к середине 1960-х гг. смогла выработать проактивную позицию в отношении стран-участниц и, что самое главное, с экономическими субъектами стран-участниц, Евразийская экономическая комиссия пока испытывает здесь трудности. Что в принципе логично, потому что прошло всего два года.

Если бы мы европейской интеграции предъявляли такие же претензии в 1959 г., какие мы в 2017 г. предъявляем евразийской интеграции, кругом бы смеялись.

Потому что договор о европейских экономических сообществах был подписан 25 марта 1957 г., а в 1965 г. генерал Де Голль чуть всю эту «лавочку» не прикрыл.

Евразийская экономическая комиссия привыкла действовать в более классической рыночной модели отношений со странами и экономическими субъектами. Идеология Европейской комиссии [напротив] изначально была очень дирижистской, и в глубине она по природе своей дирижистской и остается. В Европе – это задача чиновников осмыслить и понять, что может быть интересно бизнесу. После этого пробивать это на переговорах и затем приводить туда бизнес, когда эти возможности уже будут созданы. Такая у них традиция.

- А в чем у нас отличие?

- У нас более либеральные отношения. И наш чиновник – и в Евразийской комиссии, и в государствах-участниках – скорее готов принять от бизнеса информацию о том, что бизнесу интересно. Но у рыночных игроков задачей является, в первую очередь, максимизация прибыли и снижение издержек, а не концептуальное исследование и понимание того, что им может понадобиться через 10 лет, например, на рынке Индонезии.

Мне кажется, здесь все-таки нужно делать больше, занимать более активную позицию, в частности, по переговорам по Экономическому поясу Шелкового пути.

Кроме того, если мы почитаем Договор о Евразийском экономическом союзе, то увидим, что полномочия Евразийской экономической комиссии, в первую очередь, заключаются в вопросах внешнеторговых переговоров и частных тарифных ограничителей. Полномочий в сфере регулирования инвестиций у Евразийской экономической комиссии нет, и это нехорошо. Опять же потому, что любое соглашение она сможет материализовать только как большой взаимоувязанный документ, не только о торговле.

В процессе переговоров, естественно, китайские друзья стремятся к соглашению о зоне свободной торговли с Евразийским экономическим союзом – это вполне логично.

Кстати, статистика за январь 2017 г. показывает, что экспорт из ЕАЭС в Китай вырос на 35%, примерно на $1 млрд. Импорт из Китая в ЕАЭС подскочил на 30% или около $1 млрд. Причем, Россия – единственная среди участников ЕАЭС улучшила свой торговый баланс с КНР.

Но мы не должны забывать о том, что китайский рынок является одним из наиболее искусно защищенных при помощи различных нетарифных барьеров, технических регламентов и фитосанитарных требований.

Известен пример 2015 г., когда китайская сторона после долгих переговоров несколько скорректировала фитосанитарные требования по пшенице. В 2016 г. российский экспорт пшеницы в Китай вырос на 164%. С китайцами нужно говорить, в первую очередь, не о тарифах, а именно о нетарифных ограничениях для входа на рынок.

- Может быть, для наших партнеров быстрее и проще не на многостороннем уровне вести переговоры, а сесть вдвоем с китайцами, поговорить наедине и решить? Где-то даже сбалансировать Россию, чтобы ее не было слишком много…

- А в чем рациональность такого поведения? Я не думаю, что Кыргызстан в переговорах с Китаем будет более успешен, чем Евразийский экономический союз, даже Казахстан, даже Россия.

Участие в объединении всегда является тем, что называется «asset» – ресурсом. Неслучайно те же самые страны Европейского союза все переговоры ведут только как объединение. В этот массив переговоров они, как объединение, очень профессионально и скрупулезно вживляют свои национальные интересы.

Беседовал Вячеслав Сутырин