Частичный вывод российских сил из Сирии стал новой отправной точкой в оценке последствий сирийской кампании Москвы, как для Ближнего Востока, так и ряда сюжетов в российской внешней политике в сопредельных регионах.

Большой Кавказ как геополитический барометр ближневосточной турбулентности весьма восприимчив к маневрам, рассчитанным на стратегический масштаб – российская операция, без сомнения, в этой категории. Говорить о формировании каких-то конкретных тенденций, пока преждевременно. Но некоторые параметры региональных процессов на Кавказе могут измениться.

Это касается как минимум трех сюжетов. Во-первых, Нагорно-Карабахского конфликта, переход которого из «тлеющего» состояния в «огнеопасное», в свете текущей резкой эскалации будет важным сюжетом для российской дипломатии в регионе. Во-вторых, популярности идей и специфики практики радикального исламизма по обе стороны Кавказского хребта. Вопросов здесь действительно много и экспертам еще предстоит их осмыслить. Наиболее актуальные, пожалуй, сводятся к тому, следует ли ожидать возврата в регион выживших в Ираке и Сирии радикалов, реанимации «Кавказского эмирата» или аналогичных «прожектов»? Кроме того, каким образом обращение части населения к этим идеям будет коррелировать с социально-экономическими и политическими проблемами региона, какие рецепты противодействия предложат местные элиты? В-третьих, степени влияния внешних игроков на региональные процессы. В этой связи, оценка последствий российской операции в Сирии для Большого Кавказа во многом исходит из того, чего России удалось на деле добиться

Прежде всего, кампания, в которой политические цели имели равнозначное – кто-то скажет большее – значение, чем операционные (ликвидация террористических формирований), позволила России укрепить собственные политические же ресурсы. В этом смысле, принципиально, что

Москва предложила вариант решения сирийского конфликта, который оказался более адекватным происходящим в регионе процессам, чем альтернативные варианты западных партнеров и некоторых региональных игроков.

Это позволяет России позиционировать себя и как ответственного игрока, трезво оценивающего ситуацию, и как государство в равной степени способное демонстрировать силу и нетривиальные дипломатические ходы.

Примечательна и линия поведения Москвы в отношении правительства Башара Асада. Российская кампания, безусловно, усилила позиции действующего президента и тем самым укрепила имидж Москвы как надежного гаранта для своих союзников. Вместе с тем, решение о выводе войск дает возможность: 1) подтолкнуть Асада к политическому урегулированию в Женеве, 2) не позволить ему заместить собственными целями интересы российской дипломатии в сирийском кризисе.

Учитывая, что за сирийской операцией внимательно следят страны Южного Кавказа, первое может быть интерпретировано как предупредительный сигнал для условных сторонников «партии войны» в Баку: продемонстрированная Москвой решимость «идти за союзников до конца» - потенциальный сдерживающий элемент их амбиций. Хотя российская реакция на обострение ситуации в НКР вызвала негодование среди определенных политико-экспертных кругов в Ереване, линия поведения Москвы в ситуации войны в Карабахе и потенциального нападения собственно на Армению – может отличаться разительным образом. Если у азербайджанского руководства нет этого понимания, но есть искушение проверить этот тезис на практике – тем хуже для всех. Второй, «мессидж» направлен уже «ястребам» в Ереване: союзнические обязательства не инструмент для собственных политических манипуляций. Ответственное поведение и сдерживание максималистских позиций – что, объективно, непросто – тот минимальный набор исходных параметров, который позволил бы реанимировать переговорный процесс.

Сторонники более конструктивного подхода могут усмотреть в успехе российских вооруженных сил в Сирии другой посыл для Кавказа. Фактические возможности российских ВС оказались выше прогнозируемых критически настроенными аналитиками в России и, особенно, за рубежом.

Даже если военные возможности России, по ряду причин, ниже показателей США, способность и готовность проецировать силу – причем, не обязательно в «военном понимании» этого слова – вкупе с дипломатическим мастерством, делают Россию более уверенным гарантом региональной безопасности, чем это было раньше.

Кроме того, в Сирии, все же, остались существенные силы российской группировки, позволяющие Москве в максимально сжатые сроки нарастить её. Переформатированное таким образом военное присутствие в Сирии предоставляет России свои рычаги давления – политического, военного и психологического – на «заднем дворике» Турции. Москва вряд ли будет злоупотреблять ими. Но это также фактор своеобразного сдерживания возможных деструктивных инициатив Анкары на Кавказе и других уязвимых для российской безопасности сфер и территорий. Действовать без оглядки на него – даже если Эрдоган решится на подобные шаги – теперь потенциально более рискованное предприятие.

Немаловажным является и вопрос энерготранзита.

Российское присутствие в Сирии сводит до минимума вероятность прокладки на данном этапе конкурентного для российских проектов трубопровода из Катара в Турцию

– по крайней мере, без участия в нем Москвы, в том или ином качестве. Для постсоветских экспортеров энергоресурсов риски дополнительной политизации черноморско-каспийских маршрутов – самостоятельной или навязанной – с подтекстом «в обход России» и желанием привлечь на этом фоне солидных западных инвесторов – становятся неоправданными. Срыв прокладки «катарского трубопровода» не был самоцелью российской операции, но даже в качестве «побочного эффекта» он может восприниматься как напоминание о необходимости вовлечения России в проекты, которые могут нести стратегические риски ее национальным интересам. Это не равнозначно согласованию этих проектов или тем более «получение санкции Кремля» на их строительство, но требуется как минимум их обсуждение с Москвой на стадии планирования.

Достижение собственной безопасности «за счет» безопасности других, а не «совместно с ними» – тот предел, за которым Москва, как она это не раз демонстрировала, начинает включать механизмы «кризисного управления», которые нравятся многим гораздо меньше тех альтернатив, которые предлагаются изначально.

Приобретенные в ходе сирийской кампании активы могут быть использованы Россией для стабилизации своего южного стратегического направления. Важно направить их в конструктивное русло формирования общего пространства безопасности.

Максим Сучков, к.полит.н., эксперт Российского совета по международным делам (РСМД), колумнист AL-Monitor, старший научный сотрудник НИИ Стратегических исследований (г. Пятигорск, Россия). Приглашенный исследователь программы Фулбрайт Джорджтаунского (2010-11) и Нью-Йорского (2015) университетов.

Twitter: @Max_A_Suchkov