9 августа президент Турции Реджеп Тайип Эрдоган прибыл в Санкт-Петербург и встретился с Владимиром Путиным. «Евразия.Эксперт» поговорил с политологом-международником, специалистом по российской внешней политике Максимом Сучковым о том, ждать ли прорывов по итогам переговоров, что означают события в Турции для постсоветского пространства, в чем состоит «мягкая сила» Анкары, и насколько влиятельно в Турции «евразийское лобби».

- Стоит ли ждать прорывов в урегулировании сирийского конфликта после переговоров Путина и Эрдогана? Могут ли стороны сблизить свои позиции? 

- Перед началом встречи с российским президентом Эрдоган озвучил три ключевых момента. Первое - Россия является ключом к урегулированию сирийского конфликта. Второе - уход Асада как необходимая предпосылка формированию новой системы власти в стране, без его отставки надеяться на мирное урегулирование не приходится. Наконец, третье - неправильно считать Фронт Аль Нусра террористической организацией, так как она борется с ИГИЛ, в то время как сражающиеся с ИГИЛ курдские силы таковыми не считаются. 

Поэтому, несмотря на имеющуюся политическую волю к нормализации отношений, по главной проблеме - конфликту в Сирии разногласия значительны.

Надеяться на прорыв по итогам встречи в Москве я бы не стал, хотя какие-то организационные подвижки - большая коммуникация между военными и разведслужбами, в том числе с целью предотвратить повторение инцидентов ноября прошлого года со сбитым российским самолетом - вполне возможны.

- В апреле на линии соприкосновения в Нагорном Карабахе произошли столкновения (так называемая «четырехдневная война»). Связано ли это обострение с ухудшением отношений Турции и России?

- Всегда есть соблазн объяснить характер проблемы «внешним фактором», но думаю, что в том случае первопричину нужно искать все же во внутренней динамике конфликта и отношениях между Ереваном и Баку.

Хотя, безусловно, обе стороны карабахского конфликта брали в расчет фактор российско-турецкого обострения и анализировали возможные действия России и Турции в случае более затяжной войны.

- Сегодня много говорят о возможности гражданской войны в Турции и распада страны, особенно в свете курдской проблемы. Насколько вероятен такой сценарий?

- Ситуация в Турции действительно политически непростая. Я бы сказал, что еще два месяца назад на улицах крупных городов этого не было заметно, но после неудавшейся попытки государственного переворота противоречия перекочевали в дома рядовых граждан.

Кажется, руководство страны понимает всю серьезность положения – собственного и вверенного ему государства – но правительство приняло и продолжает принимать большое количество слишком резких мер. Это осложняет его отношения с немалой частью граждан, многими другими государствами, сужает коридор будущих возможностей.

Не думаю, что сейчас нужно говорить о распаде страны, хотя при текущих тенденциях социально-политические и этнические противоречия будут усиливаться. В этой связи, попытки турецкого руководства нащупать пульс сотрудничества с теми, с кем оно успело рассориться за последние годы, выглядят как «кризисный менеджмент» по спасению себя, потом – страны.

- Если внутренние противоречия в Турции продолжат нарастать вплоть до распада страны, какие последствия ждут постсоветское пространство и евразийскую интеграцию в целом? Ведь Анкара давно заявляет о своих намерениях стать хабом – транспортным, энергетическим, «дипломатическим» - между Западом и Востоком.

- Мне думается, она во многом им уже стала. Вообще, это интересный случай, когда государство, не обладающее значительными энергетическими ресурсами, использовало преимущества своего географического положения для увеличения собственного политического веса на всем евразийском континенте.

Полагаю, что сохранение подобного статуса вопрос «консенсусный» для любой политической силы, какая бы ни оказалась у власти. Поправки могут делаться на то, будут ли эти «транзитно-геостратегические» возможности Турции использоваться в деструктивной манере, в частности, через «шантаж» зависимых от Турции в этом случае партнеров, или  конструктивной – в том числе для развития торгово-экономического и энергетического потенциала евразийского пространства.

- Периодически в экспертной среде высказывается мысль, что внутри Турции существует раскол не только по политическим или этническим линиям, но и по вопросам геополитической ориентации страны. Уместно ли говорить о «евразийском лобби» в турецком истеблишменте, ориентированном на встраивание государства в евразийские проекты России и Китая, дистанцирование от западных союзников? Насколько влиятельны эти группы?

- Существующие в Турции различные «школы мысли» относительно того, где на самом деле находится внешнеполитическое будущее страны, никогда не прекращали свои дискуссии. Кризисы отношений внутри элиты, а также по линиям власти и народа, турецкого правительства и западных стран, конечно, добавляют этим дискуссиям политической остроты.

Представляется, однако, современные турецкие реалии таковы, что курс на дистанцирование от Европы и США будет закладываться руководством страны, а не определяться дискуссией этих групп. Наследники Ататюрка, ориентированные на Европу, уступают свои позиции в Турции.

Все больше на этом фоне говорят о возрождении «неоосманизма», реже – «пантюркизма». Исторические параллели могут быть не полностью уместны и тем более воспроизведены в современных условиях, но мне понятно, на чем именно строят свои доводы их сторонники.

В любом случае, все более очевидно, что при участии «евразийского лобби» или без него, Турция будет все более активным игроком на евразийском пространстве.

Для России, как бы ни банально это звучало, это несет как риски, так и возможности. Турция очень непростой партнер, особенно при действующем руководстве. Но пугаться этого не следует. При правильной постановке работы, которая не исключает осторожности, сотрудничество с ней может принести России немалые выгоды.

- После распада СССР турецкое присутствие в странах постсоветского пространства существенно расширилось. Пришел не только турецкий бизнес, но и многочисленные мусульманские учебные заведения. Каковы реальные масштабы влияния Турции в странах Центральной Евразии?

- Действительно, после распада Советского Союза постсоветское пространство в определенном смысле оказалось в вакууме – идеологическом, геополитическом, ориентационном. Правительства «новых независимых государств» столкнулись с необходимостью определять свой внешнеполитический курс, выстраивать собственную систему приоритетных партнерств. Появился объективный запрос на поиск новой идентичности – разные республики решали его по-разному.

В тюркоязычных государствах – а это пять из пятнадцати республик бывшего СССР – возрождение соответствующей идентичности и религиозного самосознания было значимым элементом создания государственности.

Турецкие религиозные и культурные институты – традиционный элемент дипломатии этой страны – эффективно реагировали на этот спрос, отвоевывали ниши не столько даже у российских, сколько у западных коллег, которые также стали активно «осваивать» эту сферу.

Причем, они были привлекательны не только в Азербайджане и Центральной Азии, но и среди тюркоязычных народов в России (свыше 11 млн человек), Грузии, Молдове, Украине и Беларуси (всего более полумиллиона человек).

Полагаю, что сейчас их влияние меньше, чем в первое десятилетие после распада СССР, по многим причинам: запрос стал менее острым – хотя по-прежнему существует – конкуренты «подтянулись», изменилась природа отношений на евразийском пространстве, местные правительства стали более избирательно относиться к тому, с какими институтами сотрудничать.

- В чем секрет привлекательности Турции, и каковы основные методы ее «мягкой силы»? Ведь сеть учебных заведений охватывает не только Азербайджан или Кыргызстан, но и Урало-Поволжье России.

- Турции удалось сформировать достаточно привлекательную, в чем-то образцовую модель «мягкой силы». Эта модель могла бы быть еще более привлекательной, если бы не известные внутриполитические проблемы этой страны, связи части ее элиты с радикальными исламистскими группами и ориентация на военно-силовые методы во внешней политике – все это подрывает ресурсный потенциал и возможность проекции «мягкой силы».

«Мягкие» механизмы во внешней политики Турции можно разделить на четыре условные группы: гуманитарные проекты, сетевые технологии, национальные диаспоры и инновационные экономические проекты.

Сочетание этих ингредиентов – в разных «дозах» для разных стран – делает, на мой взгляд, турецкое «мягкое влияние» весьма конкурентным на евразийском пространстве.

- Периодически в прессе вспыхивает дискуссия о рисках «духовной экспансии» Анкары в Центральную Евразию. Могут ли турецкие учебные заведения быть использованы в политических целях?

- Опасения относительно «экспансии» на фоне присутствия и успешного функционирования – кажущегося или реального – учебных заведений, институтов культуры, истории и прочих подобных организаций понятны, тем более, когда они связаны с такими значимыми и чувствительными темами как религия и духовность. Зачастую эти озабоченности скрывают неуверенность в правильности или успехе собственной политики в этом направлении.

Учебные заведения, как и другие гуманитарные институты, поддерживаемые иностранным государством, могут использоваться им в политических целях ровно в той степени, в которой инструменты «мягкой силы» вообще призваны быть использованы в политике. Другой вопрос, каковы пределы такого «использования».

Откровенные призывы к свержению руководства страны и открытый саботаж государственной политики в стенах этого заведения будут недопустимы для любого правительства. Формирование определенной ценностной ориентации учащихся – может вызывать озабоченность властей. Но если это хороший – возможно, единственный – шанс получить достойное образование – подобные инициативы могут находить поддержку местных властей.

- После неудавшегося госпереворота МИД Турции потребовал закрыть в Азербайджане и Кыргызстане турецкие учебные заведения, якобы связанные с Фетхуллахом Гюленом (влиятельный турецкий проповедник, проживающий в США – прим. ред.), которого режим Эрдогана обвиняет в подготовке заговора. Выходит, турецкая «мягкая сила» вовсе не такая монолитная?

- Школы Гюлена – довольно сильный инструмент «мягкой силы» – многие коллеги в России даже высказываются за более внимательное изучение этого опыта с целью его адаптации под российскую специфику и интересы.

Иметь их в качестве союзника для Анкары было бы более предпочтительным, чем соперника или, тем более, врага. Невозможность этого в данный момент объективно вредит интересам Турции на постсоветском пространстве. Полагаю, что эта «немонолитность» ситуативна, и связана с личным конфликтом Президента Эрдогана и Фетхуллаха Гюлена, хотя в Турции действительно много противников Гюлена (впрочем, как и сторонников).

В конечном счете, «гюленовские институты», как и многочисленные программы политики «мягкой силы» Анкары в своей основе преследуют одни цели, просто идут к ней разными путями и ведомы враждующими лидерами.

Беседовал Вячеслав Сутырин