Продолжая политику «отмены» России и Беларуси, европейские страны исключили их из Болонского процесса. В российском Минобрнауки уже принято решение отказаться от европейской модели системы образования. Москва намерена выстроить новую, собственную систему, и наработки в этом направлении уже имеются. Какую альтернативу Болонской системе Россия предложит своим союзникам, и стоит ли ожидать единого подхода Москвы и Минска к этой реформе, в интервью «Евразия.Эксперт» проанализировал ректор Государственного академического университета гуманитарных наук Денис Фомин-Нилов.

– Денис Валерьевич, 6 июня замминистра науки и высшего образования России Дмитрий Афанасьев заявил, что вузы России больше не принимают участия в Болонском процессе. С чем связано подобное решение?

– Это объективные реалии современной геополитической ситуации. Евросоюз и руководители стран-членов во многом действуют не по своей воле. По прямому указанию единого центра управления, находящегося за Атлантическим океаном, они принимают решения максимально разорвать какие-либо отношения и связи с Российской Федерацией. Это происходит в области экономики, торговли, промышленности, научных технологий. Конечно, система высшего образования не могла остаться в стороне.

Эксперты в нашей стране и европейские эксперты, которые объективны и беспристрастны, понимают, что это не в интересах европейских стран и их народов. Но там однозначно принято решение, что нужно от России и Беларуси максимально дистанцироваться, чтобы не возник еще один центр силы, который явно прорисовывался на евразийском пространстве.

Для некоторых представителей элиты США это страшный сон, если вдруг на евразийском континенте произойдет интеграция России со странами Европы и растущим Китаем. Для Америки это будет означать полный закат и уход на те позиции, на которых она находилась в XIX веке – некой далекой заокеанской страны, не особо влияющей на мировые решения. В частности, это коснулось и системы высшего образования. Мы, видя такое неадекватное поведение, тоже вынуждены были реагировать и пересматривать многие подходы нашей государственной политики в сфере образования.

– Возможно ли возвращение к советским принципам построения системы образования?

– Ничего принципиально не меняется. Наша страна по-прежнему считает, что нужно построить такую систему образования, которая будет лучшей в мире.

Советская система образования, которая сформировалась в 1930‑е гг. в условиях внедрения государственного планирования, пятилетних планов развития народного хозяйства – отсюда и пятилетний цикл подготовки специалистов – возникла в свое время не на пустом месте. Она впитала в себя лучшие практики и традиции еще имперской высшей школы, трансформировалась под задачи государственного планирования и обеспечения всех отраслей кадрами высшей квалификации.

Мы видим, какой мощный прорыв это дало в развитии всей нашей страны. Советский Союз действительно сумел стать страной самодостаточной, производящей все – от гвоздя до космической ракеты. Благодаря той системе государственного планирования и той системе высшего образования СССР создал лучшую науку в мире. Мы помним, как в 1960‑е гг. и в Америке, и в Европе все в шоке находились от того, какие мощные результаты в научном, технологическом, образовательном секторе были в нашей стране.

Конечно, в 1991 г. рухнула вся система Госплана. Сейчас наша страна активно применяет госрегулирование разных процессов, но теперь у нас много форм собственности, много разных подходов к принятию решений. Нет той тотальной системы, которая была в СССР. Система высшего образования в 1990‑е гг. очень сильно деградировала, помимо государственных высших учебных заведений появились частные.

Мы прекрасно помним такие негативные явления, когда многие люди чуть ли не в переходах метро покупали эти дипломы как некие «корочки». Велась торговля не только дипломами о высшем образовании, но даже дипломами кандидатов и докторов наук, – это все, конечно, приводило к деградации. Государство практически ушло из финансирования науки и высшего образования, заявляя, что теперь вузы сами должны конкурировать на рынке образовательных услуг, сами искать абитуриентов. Проповедовался подход, что это на самом деле не абитуриенты и не студенты, а клиенты, которые должны заплатить деньги, оплачивать получаемые знания, компетенции.

Все это, конечно, не способствовало развитию нашей системы высшего образования, но при этом казалось, что есть хорошие образцы в Европе, которые в конце 1990‑х гг. были зафиксированы Болонским соглашением о взаимном признании дипломов, о кредитно-зачетной системе, о повышении академической мобильности между студентами одного европейского университета и другого. Казалось, что в этом есть некое решение.

Одновременно у нас происходил отказ от единого учебного плана, который по каждой специальности до 1991 г. утверждался на уровне министерства. В этом плане унификация и горизонтальная мобильность в Советском Союзе была на порядок выше, чем сейчас в системе Болонского процесса. Человек, поступавший на исторический факультет в Ташкенте, учился по такому же учебному плану, как и студент, поступивший на исторический факультет в МГУ. Конечно, отличалась качество профессуры, отличалась инфраструктура этих вузов, но студент мог, отучившись один два семестра на истфаке в одном регионе, спокойно перевестись потом в другой.

Но это была другая система и, конечно же, повторить ее полностью невозможно. Мы слышим настроения, что советская система была лучше всех и надо к ней вернуться, но это означает, что надо вернуться и к государственному планированию. Создать Госплан, идеологию, которая у нас до сих пор в принципе запрещена по конституции. Жесткая система планирования, выделения ресурсов и контроля – это не про современную Россию. Конечно, мы – не Европа, мы больше, чем Европа. Соответственно, Болонский процесс нас тоже не устраивает, потому что очевидно: Россия ни при каких обстоятельствах не может стать частью Евросоюза.

– Какие изменения могут произойти в российской системе образования?

– Главный вектор – повышение качества нашего образования, чтобы после завершения обучения человек был действительно профессионален в той или иной области. Это исключительно важная задача, чтобы работодатели были удовлетворены тем, какие выпускники приходят, и не говорили «нам приходится их переучивать» или «забудьте все, чему вас учили в вузе, все на самом деле по-другому». Здесь нужна тесная работа и с работодателями, и с заказчиками в сфере образования, понимание того, каким должен быть человек в сфере образования в XXI веке. А это серьезная экспертно-аналитическая работа.

На самом деле нашей стране, обществу в целом, нашей политической, экономической, интеллектуальной элите нужно в рамках общего конструктивного диалога формировать образ будущего – какой мы ходим видеть идеальную Россию в XXI веке. Именно от этого мы должны отталкиваться и сформулировать ту модель системы и школьного и высшего образования, которая нам нужна.

Потому что система образования готовит граждан будущей России. До тех пор, пока мы не определимся на уровне глобального образа будущего нашей страны, мы будем буксовать, метаться, не понимать, куда нам деться. Наши движения, реформы и процессы модернизации, цифровизации будут напоминать хаотическое движение.

Мы должны понять, в какой стране мы должны жить. Если мы хотим жить в стране Госплана с пятилетними планами, где только государственная собственность и никакой другой собственности нет, где все решения принимаются по вертикали в формате большой транснациональной корпорации – это один путь и один сценарий, для такой России нужна одна система высшего образования.

Если мы хотим жить в стране, где много разных видов собственности, где достаточно широкие свободы, но при этом она защищает традиционные ценности и занимается духовно-нравственным воспитанием своих граждан – это другая система образования.

Ну а если мы хотим жить по модели Евросоюза со странными отклонениями от нормы, то это третья система. Но, как мы теперь понимаем, сторонников такого сценария абсолютное меньшинство.

Сейчас мы это четко поняли, благодаря тому конфликту с Западом, который происходит, и даже ранее, когда наше государство инициировало поправки в Конституцию, а подавляющее большинство граждан их поддержало. Те отклонения, которые мы наблюдаем в общественно-политической мысли в Европе, неприемлемы для наших людей, и значит, Болонские соглашения, эта модель не могут устраивать нас в полном объеме.

Значит, нам нужна иная, собственная российская модель, которая, конечно же, должна опираться и на советский опыт, и на имперский опыт, и на лучшие практики, которые зафиксированы в Болонье в конце 1990‑х гг. Но главное – образ будущего, без этого никакая модернизация невозможна.

Сегодня идет активное обсуждение новой модели, которая для многих специальностей, очевидно, предпочтительней. Модель «2+2+2» – два года фундаментальных базовых знаний в соответствующей области, потом два года формирования компетенций и два года узкой специализации с выходом на аспирантуру тем, кто хочет совсем уже стать серьезным экспертом, ученым в каком-то конкретном направлении. Эту модель активно обсуждают, пытаются учитывать весь опыт нашего образования, чтобы абсолютно гармонично ее встроить, чтобы люди это приняли.

– Какую образовательную модель может предложить Россия странам ближнего зарубежья вместо болонского процесса, в чем могут заключаться преимущества подобной модели?

– Идею системы «2+2+2» первым выдвинул действующий Министр науки и высшего образования Валерий Фальков, и она была поддержана президентом Российской Федерации несколько лет назад. Идея исходит из попытки понять, что нужно нашей молодежи. Это очень правильный подход, потому что раньше даже в Советском Союзе получалось так: человек заканчивал стандартизированную десятилетнюю школу; все учились примерно по одинаковым учебникам, учебным планам, а потом в десятом классе говорили: «теперь выбери, пожалуйста, одну из нескольких сотен специальностей».

Молодой человек в семнадцать лет в принципе не готов понять, чем отличается химическая физика от физической химии. Он знает, что он естественник, но ему очень сложно понять, чем отличается история от археологии, от этнологии, от таких узконаучных специальностей. И это нормально, в семнадцать лет ребята думают о другом. Но в этом возрасте дети понимают кто они: гуманитарный у них склад ума или естественно-научный или физико-математический. Направление им понятно, но выбрать конкретную специальность или научную дисциплину большинство людей еще не в состоянии.

Идея «2+2+2» заключается в следующем: например, человек понимает, что он гуманитарий, но не знает, хочет ли он быть историком. А если хочет быть историком, то не понимает, по какому профилю – российской или всеобщей истории. И вот, он после школы идет на эти первые два года и за это время получает общегуманитарные знания, формирует элементарный базовый уровень по разным научным дисциплинам, чтобы сформировать представление о том, чем узкие специальности отличаются. Словом, получает фундаментальное ядро социогуманитарного знания. И уже через два года более осмысленно говорит «Да, я теперь знаю, чем отличается социология от политологии, философии, психологии и выбираю в целом движение на историю».

И тогда еще два года идет подготовка его как универсального историка, способного потом специализироваться на разных видах истории. Спустя эти два года человек говорит: «Я в целом теперь понимаю социогуманитарное поле, понял, что я действительно историк, и я уже понял, что не просто историк, а хочу быть историком-археологом или историком-медиевистом». И тогда последняя двухлетка позволяет ему стать профессионалом по медиевистике.

А потом, если ему все это не надоело, человек говорит: «Хорошо, я хочу идти еще дальше, я пойду в аспирантуру и буду не просто историком-медиевистом, а буду писать диссертацию». Но если человек обучился в первой двухлетке, выбрал историю, но на этапе второй двухлетки через год понял, что он все-таки не историк, а хочет стать политологом, тогда ему не надо, как в советское время, снова перепоступать и еще раз учиться с нуля: он, по сути, делает шаг назад только на год, имея в базе эти первые два года.

Это очень гибкая модель. Другое дело, насколько наши вузы, наш профессорско-преподавательский состав вообще к ней готовы, потому что их костяк прошел подготовку в советской системе и многим ближе именно пятилетки и унифицированные учебные планы.

Многие, например, педагогические вузы, говорят, что им целесообразней иметь пятилетний специалитет для подготовки школьных учителей, и я не исключаю, что это может быть самым правильным. Например, вернуть элементы Госплана и распределения, поскольку мы видим, что во многих регионах страшный дефицит учителей, так как люди предпочитают работать в крупных мегаполисах.

Возможно, в педагогической сфере действительно стоит вернуть пятилетние планы подготовки, добавить к этому хорошие стипендии и отправлять потом на три года по распределению, как это было. Точно так же в военной сфере, ведь военные утверждают, что лучше для них иметь единый специалитет с единым учебным планом.

Тогда будет так: человек понимает, что выбирает себе путь военного, поступает, пять лет учится, получает хорошее довольствие, стипендию, а потом, конечно же, государство потребует от него отслужить по распределению там, где необходимо.

– Болонская группа еще 11 апреля объявила о своем решении прекратить представительство России и Беларуси во всех связанных структурах. Как известно, многие интеграционные инициативы в пилотной версии прорабатывались в рамках Союзного государства России и Беларуси. Возможна ли в таком формате обкатка альтернативы Болонскому процессу?

– Беларусь максимально сохранила советскую модель образования, но ведь все течет, все изменяется. Мы видим попытку распределения, которое было гармоничным в режиме единого советского государства и Госплана. Но теперь распределение в Беларуси нередко превращается в имитацию процесса, когда несчастный выпускник сам должен найти и уговорить работодателя принять его на работу, чтобы отработать высшее образование, полученное в республике. На уровне реальной жизни для людей это иногда превращается, не побоюсь сказать, в цирк-шапито.

Также в России мы видим внедрение практики целевого набора, когда еще перед поступлением в университет заключаются соглашения между работодателем и тем человеком, который станет после получения диплома работником. В условиях рыночной экономики это тоже крайне плохо работает, потому что ни один работодатель при такой турбулентности, которая ей свойственна, чередовании кризисов и взлетов объективно не может предположить, что с его предприятием будет через 4 года.

В советской системе было четко понятно, что твой завод и сейчас твой, и через тридцать лет тоже будет твоим, давать рабочие места и производить продукцию для нужд государства. Сейчас ни одно предприятие, кроме, разве что, государственных корпораций не может делать прогноз на такой долгий срок.

Только в условиях долгосрочных прогнозов можно инвестировать ресурсы в подготовку специалистов. А сейчас многие бизнесы имеют горизонт планирования, в лучшем случае, в год.

Получается, что все-таки необходимо, создав образ будущего, поворачиваться к нуждам конкретного человека и понимать, что он меняет свои карьерные траектории, может переходить из одной отрасли в другую. А значит, высшее образование у него должно быть такое, которое позволяет очень быстро перестраиваться и находить себя, чтобы не было повторения трагедии 1990‑х гг., когда люди, подготовленные быть инженерами в какой-то отрасли, не могли перестроиться, если эта отрасль вдруг схлопывалась.

Нужна система достаточно гибкая, учитывающая именно реальные потребности людей и реальные запросы экономики. Насколько готовы к такому диалогу в Беларуси, я, честно говоря, не знаю. Наверное, готовы. В России идет обсуждение такой модели, чтобы человек получил возможность учиться всю жизнь. Сможем ли мы в рамках Союзного государства выстроить такое единство подходов вопросов или же белорусские друзья будут настаивать на том, чтобы просто войти в одну воду дважды, воссоздать в полном объеме пятилетние планы подготовки специалистов, не имея при этом пятилетнего плана развития экономики наших стран в целом? Все будет зависеть от того, сможем ли мы вместе выстроить общее и максимально адекватное понимание современной реальности.

– Как обстоят дела с Болонской системой в других странах СНГ? Актуально ли для стран региона вслед за Россией задуматься о пересмотре участия в Болонском процессе?

– По большому счету ни нам, ни им эта система ничего особенного не давала. В условиях, когда границы открыты, ничто не мешает что с Болонским соглашением, что без него переезжать и получать образование, особенно если вы сами его оплачиваете.

Сейчас, по сути, Европа выстраивает железный занавес против нас со своей стороны, и в этих условиях Болонский процесс в принципе теряет свой смысл. Потому что все страны, все элиты сейчас очень отчетливо поняли, что все глобалистские вещи, которые пропагандировались американцами в 1990‑е гг., потерпели полное банкротство и фиаско.

И это стало понятно еще во время ковида: все границы тут же закрываются, ни одно государство не собирается быть альтруистом и усиленно помогать другим, если у своих граждан возникают проблемы. Болонский процесс – это часть единой большой идеи о глобальной интеграции, которая по факту обанкротилась.

Беседовал Владимир Крапоткин