Что стоит за сигналами о возвращении России в G7

Заявления президента Франции Эммануэля Макрона о возможности возвращения к формату G8, сделанные в ходе визита российского лидера Владимира Путина в Париж в августе 2019 г. породили широкую дискуссию. В СМИ появились сообщения, что президент США Дональд Трамп даже поссорился с другими лидерами во время этой дискуссии на саммите «большой семерки» в Биаррице. Намеки на восстановление членства России в G8 рассматриваются наблюдателями как признаки возможного стратегического поворота в отношениях России и Запада. В целом возвращение к формату «восьмерки» пока нереалистично, однако действия Макрона и Трампа отражают более глубокие процессы: кризис евроатлантических отношений и перестройку международного порядка. Эти мощные тенденции неизбежно затронут не только Россию, но и страны постсоветской Евразии.

Два слоя «плана Макрона»

На поверхности ситуация выглядит как вполне логичное признание одним из лидеров «коллективного Запада» невозможности сохранить для «большой семерки» статус наиболее значимого глобального института без взаимодействия с Россией. Особенно на фоне того, как «двадцатка» начинает набирать геоэкономический «вес», за которым последует и вес политический. «Семерка» же за последние пять лет погрязла во внутренних конфликтах и антироссийской риторике, не принесшей значимых результатов, и повлекшей утрату части геоэкономической конкурентоспособности.

Ситуация с предложением Макрона о возвращении России в формат G7/G8 внешне неожиданно, но, в действительности, вполне ожидаемо обнажила наличие противоречий внутри «коллективного Запада» и, прежде всего, внутри его «евроатлантического» сегмента. Эти противоречия сводятся, как минимум, к четырем ключевым векторам:

1. Противоречия между США и ключевыми европейскими странами за право формулировать стратегические решения по адаптации «коллективного Запада» к процессам экономической и политической регионализации. Условный «Запад» пребывает в самом глубоком институциональном кризисе за послевоенный период. Он выражается в пространственной и геоэкономической недостаточности формата «семерки», оказавшейся слишком узкой, чтобы контролировать процессы уже не только в мировой экономике, но и в мировой политике.

2. Противоречия внутри «ядра» «старой Европы» относительно доминирования в процессе принятия решений в европейском сегменте «атлантического мира». На поверхности это проявилось, как прямая полемика между Берлином и Парижем, в которой пока доминирует Берлин, сокративший «план Макрона» по возвращению России в «семерку» до ни к чему не обязывающей формулы «координация политики». На деле эти противоречия существенно глубже и их дальнейшее развитие будет определяться способностью Германии выйти из стагнации промышленности и вновь стать бесспорным локомотивом экономического роста в Европе. В противном случае усилится разновекторность политики ключевых европейских стран.

Важно то, что жесткая политика в отношении России не просто перестала быть «идеологическим» консолидатором политики Запада, напротив, становится узлом противоречий.

3. Противоречия между «старой Европой» и «новой» относительно даже не доминирующего вектора развития Европы, но «веса» в процессе принятия стратегических решений. Это борьба за то, что будет лежать в основе стратегических решений в Европе: политизированная, но экономика (в версии «старой Европы») или политические и военно-политические факторы, однозначно привязывающие ЕС к США (в версии «младоевропейских» лимитрофов). Здесь отношение к России остается важнейшим элементом поляризации и демонстрации ограниченности политического влияния и политических возможностей стран «старой Европы». Но «вторым слоем» в этом сегменте противоречий становится вопрос о формах и методах, а также степени агрессивности политики Европы, да и в целом, – «коллективного Запада» в отношении постсоветской Евразии, которую ряд стран «новой Европы» стремятся превратить в арену жесткой конкуренции, в том числе и военно-политической.

4. Противоречия относительно формата взаимодействия с другими центрами консолидации экономики в условиях ее регионализации.

Дискуссия о возвращении России в формат G7/G8 в действительности удачно прикрыла нарастание напряженности в отношениях между США и Европой по вопросу о дальнейшем развитии отношений с Ираном и Китаем, где Вашингтон хотел бы иметь «право вето» на любые действия европейцев.

Одновременно вскрылось стремление использовать Россию и как противовес США, и как буфер в отношениях с КНР. Вторым слоем данного сегмента противоречий является вопрос о возможности в дальнейшем обеспечивать консолидацию «европейской» и «азиатской» частей «коллективного Запада» в условиях нарастания регионализации экономики, а затем и политики. А это напрямую затрагивает вопросы политики в отношении Новой Евразии, – естественного и наиболее внешне безопасного пространства для конкуренции с другими потенциальными претендентами на глобальной экономическое лидерство, включая такой чувствительный для Запада вопрос, как энергетическая безопасность.

Данные векторы противоречий говорят о том, что утрата целостности евроатлантической политики вышла за пределы чисто институциональной дискуссии и начала проявляться в публичной политической сфере. Это – показатель осознания ключевыми игроками «коллективного Запада» невозможности поддержания высокого уровня внутренней консолидации без пространственной реструктуризации, невозможной без усиления присутствия на внешних рынках и геоэкономически значимых пространствах, одним из наиболее доступных из которых является Евразия. Последний публичный всплеск противоречий внутри коллективного Запада показывает важность не только отношений с Москвой, но и в целом Евразии как перспективного геоэкономического направления. Странная полемика о возвращении России в G7/G8 с минимальным участием Москвы сделала явной внутреннюю дискуссию «коллективного Запада» о форматах и основных направлениях реорганизации присутствия в постсоветской Евразии в условиях превращения этого пространства в арену прямой конкуренции различных игроков, включая и внерегиональных.

«Коллективный Запад» перед выбором

Возникает очевидное и весьма опасное для коллективного Запада противоречие. С одной стороны, продолжение проводившейся с конца 2000-х гг. политики фрагментации постсоветской Евразии, направленной на противодействие интересам Москвы, объективно создает благоприятные условия для усиления влияния в Евразии конкурирующих с Западом сил. И уже не только Китая, но также Ирана и Турции, что грозит хаотизацией, приемлемой для США, но не для ЕС.

С другой стороны, признание приоритетности отношений с Москвой (в том числе возвращение России в формат G7/G8) однозначно и очевидно для других игроков и стран Евразии легитимизирует ведущую политическую, хотя уже и не экономическую, роль России в постсоветской Евразии и ее функцию интегратора интересов евразийских элит во взаимодействии с глобальными и субглобальными игроками. Вероятно, это противоречие и привело к странным и во многом иррациональным «качелям» в дискуссии о возвращении России в «семерку».   

Россия и постсоветская Евразия: потребность в переосмыслении отношений

Для России данная ситуация, хотя и не является прямым вызовом, ставит несколько важных вопросов, связанных с определением стратегического формата взаимодействия с Европой, как на уровне ЕС, так и на уровне отдельных государств. Складываются предпосылки для выхода на диалог о возможности межинституционального взаимодействия в формате ЕС-ЕАЭС.

Вероятно, впервые с момента формирования ЕАЭС складываются условия, если не для признания его со стороны Евросоюза в качестве полноценного партнера, то, как минимум, для начала предметного диалога о торговом и инвестиционном взаимодействии.

Но этот вопрос не так прост, если смотреть на него с точки зрения интересов России как отдельного государства. При всей стратегической выгодности такого диалога, это потребует не просто выработки новой стратегии развития постсоветской Евразии. Москве придется взять на себя существенно большее инвестиционное бремя. А для реализации политического потенциала новой экономической и инвестиционной стратегии потребуется формирование нового контура стратегического управления. Это будет очень серьезным вызовом для Москвы, пытавшейся в последние годы проводить на постсоветском пространстве политику «прагматизма».

Но выход на новый уровень институционального взаимодействия потребует и серьезного переосмысления своего места в мировом разделении труда и в ключевых инвестиционных и технологических цепочках. Условно «евразийские» экономические и технологические цепочки объективно становятся наиболее «безопасными» с точки зрения устойчивости к кризисам, в том числе и финансовым. 

С учетом происходящих в современном мире трансформаций очевидно, что многие, в том числе и стратегические подходы элит постсоветских государств, реализовывавшиеся в последние 4-5 лет и основанные на игре на противоречиях крупнейших в экономическом плане государств, страдали явной нереалистичностью. В современных условиях они несут существенные риски, причем не только экономического характера. 

Напротив, создание механизмов стимулирования экономического роста за счет внутренних источников подобные риски может если не снять, то смягчить. Таким образом, принципиальным моментом становится не просто переосмысление евразийской интеграции в контексте глобальных трансформаций и новых перспектив институционального взаимодействия с другими интеграционными объединениями, но и новое качество евразийского диалога, очищенного от иллюзий и основанного на максимально реалистическом видении перспектив развития.

Дмитрий Евстафьев, профессор НИУ ВШЭ