Уроки Афганистана: Чего ждать от нового витка «Большой игры» в Центральной Азии

35 лет назад Советский Союз завершил вывод войск из Афганистана. Оценки необходимости той кампании разнятся. Но в отличие от солдат США, которые в 2021 г. покидали Кабул, побросав военную технику, наши военнослужащие покидали страну с поднятыми боевыми знаменами. Несмотря на бегство американцев из Афганистана, Центральная Азия остается в фокусе внимания США и ЕС. Запад стремится использовать страны региона в борьбе против Китая и России. Каких шагов стоит ожидать России со стороны стратегических противников, и какие уроки можно извлечь из Афганской войны, читайте в статье профессора НИУ ВШЭ Дмитрия Евстафьева для «Евразия.Эксперт».

15 февраля 1989 г. последний советский солдат, а если быть совершенно точным, генерал-лейтенант Борис Громов пересек границу СССР и Афганистана по мосту через Амударью. Наше личностное восприятие той части истории должно, прежде всего, основываться на понимании того, что война в Афганистане была частью «Большой игры» на завершающем этапе холодной войны, закончившейся, как отмечал президент России Владимир Путин, величайшей геополитической катастрофой. А это означает, что внутри «оболочки» военно-силового конфликта вокруг Афганистана было заложено существенно более широкое содержание.

Конфликт в Афганистане как «фокусный» конфликт эпохи «холодной войны»

Рискнем предположить, что ситуация в Афганистане стала фокусом выходивших на пик геополитических противоречий мира поздней холодной войны, уже не разрешаемых в рамках обычных технологий конца 1960-1970-х гг. Развитие конфликтного узла вокруг Афганистана давало возможность вывести конфронтацию США и СССР на качественно новый уровень, относительно безопасный для США. Равно как и конфликт на Украине, переросший на наших глазах в конфликт «вокруг Украины», был до известной степени «сконструирован» США (а отчасти – и Великобританией) как инструмент перевода политической конфронтации с Россией на качественно новый уровень. Но нам важнее та логика, которой руководствовались советские лидеры, принимая решение перейти Амударью и войти в Афганистан.

В советском руководстве запоздали с осознанием того, что США выходят из состояния стратегической обороны. Это запоздание было связано, в том числе, и с использованием Вашингтоном – причем, тем самым «глубинным государством» – мероприятий по стратегической дезинформации и камуфлированию своих целей. Но американская стратегия «удушения» СССР малыми конфликтами и ударами по советской периферии (классическим примером чего была ситуация в Польше) была осознанной.

В советском руководстве поняли и то, что для политического исламизма советский социализм является более опасным врагом, нежели империализм. Не только потому, что у многих лидеров тогдашних исламистов были наработанные связи с Западом, в том числе, и через спецслужбы, хотя и это имело значение. Гораздо важнее было другое осознание: политический исламизм новой волны, зародившейся в середине 1970-х гг., действует с социализмом на одном поле, – на поле «справедливости». Это было совершенно очевидно по прочтении любой публичной лекции аятоллы Р. Хомейни.

Российское востоковедение, переживавшее в тот период расцвет, оказалось на высоте не только с точки зрения выявления новых опасных для страны тенденций, но и в плане донесения информации до высшего политического руководства. В руководстве СССР прекрасно понимали, что толкнуть «политических исламистов второй волны» против США стратегически не удастся, несмотря на лозунги «смерть Америке» и захват американского посольства в Тегеране. Было решено попытаться разрядить нарывавший очаг напряженности в сторону от Советского Союза, от его и без того неустойчивой Центральной Азии, реализовав любимую, но никогда не удававшуюся России модель «войны малой кровью и на чужой территории».

Чего в СССР не поняли, так это двух вещей. Во-первых, масштабности происходящего. Советские власти считали, что ввязываются в локальный конфликт. Но он даже по форме относительно быстро стал региональным. По сути, он стал одним из центров глобального противостояния, причем, в силу ряда событий (например, «первой социалистической» войны между Китаем и Вьетнамом) превратившись на какой-то момент в главный фронт холодной войны.

Кремль, оставаясь, несмотря на идеологию, предельно рациональным в оценке международной ситуации, не уловил того, что противостояние с СССР переходит в почти религиозное противоборство, которое не могло быть не тотальным. Да, формула борьбы с Советским Союзом как с «империей зла» будет сформулирована позднее, как бы фиксируя новое положение вещей. Но разворот в этом направлении произошел существенно раньше.

Не увидели в Кремле и другого: – американоцентричный капитализм не менее, чем советский блок находился в стратегическом кризисе развития, причем в крайне глубоком и жестком. И для его преодоления все средства были хороши, как сгодилась стратегически тупиковая «рейганомика». Не предполагали и того, что Вашингтон пойдет на стратегический союз с неоисламистами для нанесения поражения СССР. Но США нужно было побеждать любой ценой и быстро, а советское руководство думало в категории допустимости для США «стратегической ничьей». И это, вероятно, был центральный стратегический просчет: недооценка цены поражения в «необязательной войне Империи» ни для США, ни для себя самих.

Наконец, не вполне адекватно понимали в СССР степень внутренней устойчивости советского общества, еще способного, но уже не готового нести «имперское бремя». Этот же вопрос очевиден и в отношении современного американского общества. И ответ на него совершенно не очевиден.

Наиболее острые «узлы» времен холодной войны не просто не развязались в ходе войны в Афганистане. Напротив, они приобрели принципиально новое звучание и измерение, остроту. Конфликт в Афганистане и геополитические процессы вокруг него заложили целый ряд других важнейших процессов, которые были актуальны и длительное время уже после окончания «холодной войны». Хотя бы в силу того, что исчезновение Советского Союза дало этим конфликтам новое пространство для развития. И сейчас уже на новом витке развития мировой политики мы вновь возвращаемся к ним.

Средний Восток как новый фокус нестабильности: повторение пройденного или стечение обстоятельств

История не терпит ни сослагательного наклонения, ни попыток выстроить аналогии. Но геополитика тем и отличается от истории, что делает все это возможным. С точки зрения сегодняшних процессов глобальных трансформаций, в последние месяцы только набирающих темп, весьма полезно обратить внимание на совпадения между сегодняшней исторической эпохой и второй половиной 1970-х – начала 1980-х гг.:

● Как и в эпоху 1970-х – 1980-х гг., центром геополитической турбулентности становится Ближний и Средний Восток. Это связано далеко не только с тем, что именно там накоплен наибольший объем геополитических противоречий. Проблема в отложенной на полтора поколения социально-экономической модернизации большинства стран. Это заставило тему «справедливости» вновь приобрести статус геополитического фактора.

● Речь сейчас, как и в ту историческую эпоху, идет о реальном накоплении потенциала принципиально новой волны радикального политического ислама, выстраиваемой на отрицании многих предшествующих основ. Этот новый исламский политический радикализм будет, вероятнее всего, иметь шиитскую основу – как минимум, с точки зрения политических практик. Очевидно, что фокусным событием для формирования новой волны радикального политического ислама стал конфликт в Газе, окончательно обнуливший геополитический потенциал общеарабской солидарности. Таким образом, для развития новой волны исламского радикализма уже создано сравнительно широкое пространство.

● Как и накануне начала советскими войсками операции в Афганистане, имелась многовариантность «разгибания» дуги нестабильности. Она сформировалась от Бейрута (в настоящее время – уже от Ашдода) до Пешавара (в настоящее время – до Карачи и построенного с помощью КНР порта Хамбантота на Шри-Ланке). В 1980-х гг. эта дуга разогнулась на северо-запад. Сейчас многовариантность еще сохраняется. Удлинение «дуги нестабильности» говорит не только о большем взрывном потенциале, но и о новом качественном уровне трансграничности.

Иными словами, к середине 2020-х гг. сформировалась широкая полоса военно-силовой нестабильности. Во многих структурных особенностях она повторяет международные процессы на рубеже 1970-х – 1980-х гг., сформировавшие геополитический, а во многом – если учесть трансформации на рынке нефти – и геэкономический контекст «эндшпиля» холодной войны.

Различия также сводятся к трем принципиальным обстоятельствам:

● Изменилась геополитическая ситуация на Ближнем Востоке и в зоне Персидского залива. Главным системообразующим изменением является смещение центра геоэкономической активности. С ней смещаются политически интегрирующие процессы с Восточного Средиземноморья в направлении Персидского залива. Это связано с нарастающей интеграцией Ирана в систему экономических и политических отношений в регионе, превращение его в один из центральных элементов не только регионального, но и глобального геополитического равновесия с потенциалом политико-идеологической экспансии («шиитский клин»).

● Меньшая ресурсная обеспеченность США, обуславливающая сокращение возможностей управления военно-силовыми и тем более – политико-идеологическими процессами в регионе. Но значение этого фактора также нельзя переоценивать: во второй половине 1970-х гг. США также испытывали сравнительно жесткий кризис геополитических ресурсов. И фокусирование прямого противоборства на Среднем Востоке с центром в Афганистане как раз и было инструментом выхода из этого кризиса.

● Наконец, существенно более сложная, нежели в конце 1970-х – начале 1980-х гг. ситуация на «северной фазе» «дуги нестабильности» стала существенно менее устойчивой. Это связано не только с ситуацией в Афганистане, но и с кризисом социальных отношений в бывших республиках советской Средней Азии.

Чтобы не пойти по второму кругу в уже однажды проигранном важнейшем элементе «Большой игры» необходимо принять серьезные, в том числе и организационные меры на упреждение на постсоветском пространстве. Прежде всего, в наиболее перспективной с точки зрения российской геоэкономики зоне – в Прикаспии. Ибо его поступательное развитие, хотя и несколько меньшими темпами, нежели хотелось бы, становится практически тождественным усилению влияния России в геоэкономической архитектуре неоглобального мира. И слишком много тех, кто хотел бы это развитие остановить.

Дмитрий Евстафьев, профессор НИУ ВШЭ